Господа ташкентцы - Страница 33

– Он писал сначала в «Journal pour rire», потом в «Charivari», потом в «Figaro»… Ах, если б ты знал, как он смешно писал! И все так мило! И мило и смешно! И как он умел оскорблять! Et avec cela brave, maniant a merveille l'epee, le sabre et le pistolet! И вместе с тем бравый, чудесно владеющий шпагой, саблей и пистолетом! Все журналисты его боялись, потому что он мог всех их убить!

– Et joli garcon? И красивый малый?

– Beau… mais d'une beaute! Красив… изумительно красив! Повторяю тебе, это была целая поэма! Et avec ca, adorant le trone, la patrie et la sainte eglise catholique! И вместе с тем он обожал трон, отечество и святую католическую церковь!

Ольга Сергеевна вздыхает и как-то сосредоточенно мнет в своей руке ветку цветущей сирени. Мысли ее витают там, на далеком Западе, au coin du boulevard des Capucines на углу бульвара Капуцитток., Э 1, там, где она однажды позабыла свой bonnet de nuit ночной чепчик., где Anatole, который тогда писал в «Figaro», на ее глазах сочинял свои милейшие blagues (oh! comme il savait blaguer, celui-la! фантазии, шутки (о, как забавно фантазировал!)) и откуда ее навсегда вырвал семейный деспотизм! В эту минуту она забывает и о сыне и о его prouesses, да и хорошо делает, потому что вспомни она об нем, кто знает, не возненавидела ли бы она его как первую, хотя и невольную, причину своего заточения?

– Ну, а насчет Прудона как? – пробуждает ее голос Nicolas.

– N'en parlons pas! Не будем говорить об этом!

Ольга Сергеевна говорит это уже с оттенком гнева и начинает быстро ходить взад и вперед по кругу, обрамленному густыми лицами.

– Вообще, будет обо всем этом! – продолжает она с волнением, – все это прошло, умерло и забыто! Que la volonte de Dieu soit faite! Да исполнится воля божия! A теперь, мой друг, ты должен мне рассказать о себе!

Ольга Сергеевна садится, Nicolas с невозмутимой важностью покачивается на скамейке, обнявши обеими руками приподнятую коленку.

– Et bien, maman, – говорит он, – nous aimons, nous folichonnons, nous buvons sec! Что ж, мама, мы любим, шалим, выпиваем!

Maman как-то сладко смеется; в ее голове мелькает далекое воспоминание, в котором когда-то слышались такие же слова.

– Raconte-moi comment _cela_ t'est venu? Расскажи мне, как это с тобой случилось? – спрашивает она.

– Mais… c'est simple comme bonjour! Но… это просто, как день! картавит Nicolas, – однажды мы были в цирке… перед цирком мы много пили… et apres la representation… ma foi! le sacrifice etait consomme! И после представления… черт возьми! жертвоприношение было совершено!

Ольга Сергеевна, ожидавшая пикантных подробностей и перипетий, смотрит на него с насмешливым удивлением. Как будто она думает про себя: странно! точь-в-точь такое же животное, как покойный Петька!

– И ты?.. – спрашивает она.

Но Nicolas подмечает насмешливый тон этого вопроса и спешит поправиться.

– Maman! – говорит он восторженно. – C'etait, comme vous l'avez si bien dit, tout un poeme! Это была, как вы прекрасно сказали, настоящая поэма!

Эта фраза словно пробуждает Ольгу Сергеевну; она снова вскакивает с скамейки и снова начинает ходить взад и вперед по кругу. Прошедшее воскресает перед ней с какою-то подавляющею, непреоборимою силою; воспоминания так и плывут, так и плывут. Она не ходит, а почти бегает; губы ее улыбаются и потихоньку напевают какую-то песенку.

«C'etait tout un poeme!» – мелькает у ней в голове.

* * *

Проходит несколько дней; рассказы о прошедших prouesses исчерпываются, но их заменяет сюжет столько же, если не больше, животрепещущий. Дело в том, что Ольга Сергеевна еще за границей слышала, что в Петербурге народились какие-то нигилисты, род особенного сословия, которого не коснулись краткие начатки нравственности и религии и которое, вследствие того, ничем не занимается, ни науками, ни художествами, а только делает революции. Когда же она, сверх того, узнала, что в члены этого сословия преимущественно попадают молодые люди, то материнским опасениям ее не стало пределов. Она тотчас же собралась писать к «куколке», чтоб предостеречь и вразумить его, и, конечно, выполнила бы свое намерение, если б в эту самую минуту к ней не пришел Anatole с какою-то только что измышленною им bonne petite blague. Эта blague была так мила, так остроумна и весела, что Ольга Сергеевна целый день хохотала до слез и к вечеру не только утратила ясное представление о нигилистах, но даже почему-то вообразила, что это просто вновь открытая угнетенная национальность (les polonais, les italiens… les nihilistes! поляки, итальянцы… нигилисты!), которая, в этом качестве, имеет право на собственную свою конституцию и на собственные свои законы. Хотя же впоследствии события не один раз напоминали ей об ужасных делах этих «ужасных людей» и она опять собиралась писать по этому поводу к «куколке», но Anatole с своей стороны тоже не дремал и был так неистощим на blagues, что все усилия думать о чем-нибудь другом, кроме этих прелестных blagues, остались тщетными. Так продолжалось все время до самого переселения в Перкали. Тут она окончательно припомнила все слышанное о нигилистах и решилась немедленно испытать политические убеждения «куколки».

Завтрак кончился; Nicolas только что рассказал свою последнюю prouesse и, покачиваясь на стуле, мурлыкает: «Mon pere est a Paris»; «Мой отец в Париже». Ольга Сергеевна ходит взад и вперед по столовой и некоторое время не знает, как приступить к делу.

– Надеюсь, мой друг, что ты не нигилист! – наконец отрезывает она, нигилисты – это те самые, которые гражданский брак выдумали!

– Maman! вы очень хорошо знаете, что я консерватор! – обижается Nicolas.

– Je sais bien que vous etes un noble enfant! Я хорошо знаю, что вы благородный мальчик! но знай, Nicolas, что если б когда-нибудь тебе зашла в голову мысль о революции… vous ne serez plus mon fils… vous m'entendez?.. вы больше не будете мне сыном… вы меня понимаете?..

– Maman! вы странная! вы лучшая из матерей, но вы не понимаете меня.